Ностальгия по опере

Пермский театр оперы и балета представил новую постановку «Евгения Онегина»

  Андрей Чунтомов

В  полном согласии с  нынешней стратегией театра режиссёр «Евгения Онегина» (12+) Владиславс Наставшевс  — выходец из  драмы. Его  оперный дебют состоялся на  камерной сцене Большого театра с  «Искателями жемчуга» Бизе (12+) в  2020 году  — и  спектакль сразу же  оказался в  числе соискателей «Золотой маски». Как  рассказывает программный директор Пермской оперы Дмитрий Ренанский, предложение поставить «Онегина» в  Перми режиссёр получил прямо на  премьере «Искателей жемчуга», в  перерыве, так  что  постановка в  Перми стала его  первой большой работой в  опере.

…И, судя по  премьере, он  очень этой работы хотел. Спектакль пронизан любовью к  оперному жанру в  его  самом классическом, несколько даже старомодном «изводе». Ревнители классических оперных постановок в  Перми могут ликовать: здесь они  найдут пышные кринолины и  высокие цилиндры, канделябры и  букеты, фортепиано и  знаменитый малиновый берет замужней Татьяны. И, конечно, музыку Чайковского, бережно преподнесённую без  купюр и  вольностей  — в  этом смысле пермский «Онегин» полная противоположность пермской же  «Кармен». Здесь даже перерывов два, а  не  один, как  принято в  последние годы практически повсеместно!

Однако не  всё так  буквально. Этот спектакль  — не  «опера-опера», а  рефлексия о  ней, её проекция из  воображения; это  не  та  опера, которая царила на  советской сцене десятилетиями, а  та, что  запечатлелась в  памяти благодарных и  восторженных меломанов. Память же, как  известно, материя сложная, неверная и  ненадёжная. Художники-сюрреалисты и  вообще творцы ХХ  века всё нам  рассказали о  её причудах  — в  «Причудах памяти» Сальвадора Дали время буквально растекается, а  в  «Солярисе» Тарковского дождь идёт не  снаружи, а  внутри дома, который разумный Океан планеты Солярис реконструировал по  памяти героя. В  памяти совместились дождь и  отцовский дом, и  вот…

Здесь  — те  же  трансформации и  аберрации. Евгений Онегин в  этом спектакле  — унылый, опустившийся, разорившийся помещик, который, лёжа на  диване в  засаленном шлафроке, предаётся воспоминаниям об  ошибках юности, и  всё действие  — это  проекция его  воспоминаний. Как  в  «Солярисе», здесь парадный канделябр свисает прямо с  неба, по  которому плывут облака, а  место действия вырвано из  реальности, как  клякса,  — подобный эффект часто встречается в  картинах Рене Магритта  — и  помещено «в никуда»: вокруг неровного пятачка воспоминаний ничего нет, даже кулис и  задника (сценограф  — сам  Владиславс Наставшевс).

Пространство реальности и  пространство воспоминаний совмещаются драматично, и  здесь огромную роль играет работа художника по  свету Константина Бинкина: «призраки»  — Татьяна, Ольга, Ленский, госпожа Ларина и  няня  — находятся в  полумраке и  полутумане, откуда световой луч  прицельно выхватывает выбеленное лицо страдающего помещика. Временами они  становятся буквально призраками  — туманными фигурами, которые видеопроекция создаёт на  густом сценическом дыме. Постепенно призраки материализуются и  буквально хватают Онегина, утягивая в  прошлое. Он  пытается вырваться, но  не  особо успешно…

  Андрей Чунтомов

Причуды памяти выпячивают те  или  иные детали прошлого  — наряды, букеты, жесты и  слова. Здесь слишком тонкая и  воздушная кисея, слишком жёсткие и  нелепые кринолины, слишком высокий цилиндр (художник по  костюмам  — опять-таки Владиславс Наставшевс), слишком манерный Ленский, чья  преувеличенная  — он  же  поэт!  — жестикуляция напоминает движения марионетки. Это  — опять-таки проекция сознания героя и  в  то  же  время  — авторская ирония по  отношению к  оперным штампам: в  отличие от  подавляющего большинства коллег Наставшевс не  уходит от  них, а  использует с  поправкой на  современное восприятие, любя и  ностальгируя по  высокому оперному жанру, но  сознавая, что  его  сегодня уже  вряд ли  можно повторить всерьёз.

Понятно, что  прошлое  — материя ветхая, хрупкая. Диван колченогий, зеркало треснуло, пышные букеты полевых цветов превратились в  сухие ветки. Онегин явно не  преуспевает… Его  вялость, неряшливость, лень  — это  черты совсем другого «лишнего человека» из  русской литературы. Если бы  опера была иллюстрацией к  литературоведческому труду, он  мог  бы  называться «Эволюция «лишнего человека»: от  Онегина к  Обломову».

Постановка вообще не  стремится отойти от  литературной основы. Наставшевс всячески подчёркивает литературность сюжета, героев, эстетики. Книги на  сцене повсюду. Они  и  в  руках у  Татьяны, которой «рано нравились романы, они  ей  заменяли всё», и  подпирают безногий онегинский диван, становятся опорой ленивого существования «лишнего человека»  — незавидная участь для  некогда главного носителя идей и  источника информации для  всего человечества, но  ведь именно так  обстоит дело в  наши дни: книги устаревают, уходят, и  это  тоже повод для  грусти о  прошлых временах.

Оркестр всячески подчёркивает настроение меланхолического воспоминания, ностальгии по  прекрасному и  славному прошлому: под  управлением Михаила Татарникова, у  которого это  уже  пятый «Онегин», оркестр играет подчёркнуто кантиленно, протяжно и  лирично, с  красивыми, печальными соло духовых, где  кларнеты звучат почти психоделически. Дирижёр говорит, что  хотел бы  сделать звук «петербургским», «северным», и, думается, это  получилось.

Хотя и  не  сразу: на  премьере были сложности с  балансом, где-то инструменты звучали громче певцов; не  сразу музыкантам удалось справиться с  акустикой оголённой сцены, а  певцам  — с  обилием сценического дыма, но  к  четвёртому представлению всё выстроилось практически идеально, и  такого красивого в  музыкальном отношении «Онегина» в  Перми ещё никогда не  было.

Постановка была изначально рассчитана на  вокальные силы местной труппы, без  приглашённых солистов, но  полностью выполнить эту  установку не  удалось: незадолго до  премьеры труппу покинул один из  потенциальных Ленских Сергей Годин, и  приглашённый Ленский  — солист Камерной сцены Большого театра Александр Чернов  — составил ему  достойную замену. Когда на  четвёртом показе 5  апреля он  спел свою арию, главную в  этой опере, зал  затих, затем раздалось негромкое, но  очень увесистое «браво», и  тут  же  — овация; казалось, зрители заставят его  петь на  бис  прямо сейчас. К  сожалению, на  премьере 1  апреля штатный Ленский Борис Рудак такого же  успеха не  добился, возможно, ему  мешал сценический дым  (после первого показа его  количество на  сцене пришлось уменьшить).

Из  трёх Татьян  — Анжелики Минасовой, Ольги Поповой и  Дарьи Пичугиной  — сложно выбрать лучшую, по  крайней мере в  вокальном отношении, что  же  касается актёрской игры, то  Анжелика Минасова, выступавшая в  первом составе, чересчур буквально восприняла режиссёрский пиетет по  отношению к  штампам классической оперы: она  мечется по  сцене, как  в  опере, заламывает руки, как  в  опере, и  падает без  чувств, ну  точно, как  в  опере. Её коллеги играют более тонко и  естественно.

  Андрей Чунтомов

Из  двух Онегиных той  же  склонностью к  штампованной жестикуляции грешит Энхбат Тувшинжаргал, однако его  бархатный баритон редкой окраски заставляет многое ему  простить. И  всё же  Онегиным номер один в  Пермской опере стал, бесспорно, Константин Сучков. Его  искусное, тонкое пение дополняется выдающимся артистизмом. Финальная встреча Онегина с  четой Греминых происходит у  Наставшевса не  на  балу (здесь вообще нет  никаких балов, вся  история камерная, для  восьми персонажей, даже семи, поскольку Трике со  своими куплетами возникает из  ниоткуда и  туда же  исчезает), а  где-то вроде синематографа: на  полупрозрачный занавес проецируется изображение лица героя; Константин Сучков в  этом очень непростом для  театрального актёра эпизоде показывает, что  он  совершенно не  боится крупного плана и  мог  бы  отлично сыграть в  кино.

При  этом надо понимать, что  режиссёр отнёсся к  главному герою спектакля безжалостно: Онегин вынужден быть на  сцене постоянно, неотлучно  — ведь мы  видим его  воспоминания, куда же  без  него. Уж  если опера называется «Евгений Онегин», то  Онегина должно быть много.

И, конечно, в  Перми есть две  великолепные Ольги  — Наталья Ляскова и  Наталья Буклага. Обе  так  естественно, так  легко и  оправданно спели знаменитое рычащее «меня ребёнком все  зовут», что  осталось только пожалеть, что  у  этого персонажа в  опере мало вокального материала.

Сюжет пушкинского стихотворного романа сегодня воспринимать, конечно, сложно  — он  читается не  только иначе, чем  во  времена написания, но  даже иначе, чем  в  советские школьные годы. Как  так: убить человека, друга, и  после этого продолжать страдать от  неразделённой любви? Неужели нет  других, более веских причин для  страданий? У  Наставшевса мёртвый Ленский, сквозь которого прорастают вчерашние пышные букеты («Я к  вам  травою прорасту»,  — мог  бы  сказать этот поэт, если бы  его  звали Геннадием Шпаликовым), становится немым укором герою, этаким «мальчиком кровавым», чьё присутствие на  сцене придаёт совершенно новый смысл финальной реплике Онегина  — «О, жалкий жребий мой». «Уж лучше бы  я  сам  умер»,  — словно говорит этот Онегин.

После «Иоланты» (12+) в  постановке Марата Гацалова «Евгений Онегин» стал второй «обновкой» «чайковского» репертуара в  театре имени этого композитора. Для  комплекта должна быть «Пиковая дама», и  она, по  уверениям Дмитрия Ренанского, будет представлена в  сезоне 2023/24. Постановщики пока неизвестны, идут переговоры с  потенциальными режиссёрами.